Вот думаю сюда подойдет,тут как раз о путешествие тоже,Хотя формат немного другой...Случайно наткнулся на эту статью,очень рекомендую-хорошо написано и вообще интересная информация о жизни на отдаленных метео-станциях...
... и о погоде
Корреспонденты «РР» провели неделю на труднодоступной метеостанции
Ольга Тимофеева поделиться:
27 мая 2009, №20 (99) размер текста: aaa
Майя грустит со стаканом чая в руке и смотрит в окно — черная челка на глазах, коричневые точки веснушек. Григорьич взял ружье и ушел бродить по лесу. Придет, сварит себе ужин и будет слушать Led Zeppelin — в печке трещат дрова, у ног спит собака, кот сбежал на чердак. Таня изо всех сил ждет гостей, готовит обед, смеется каждой шутке, бегает на площадку снимать показания, передает их в центр. Коля, ее муж и начальник станции, бредет 10-километровым маршрутом, чтобы измерить высоту воды и скорость течения двух речек — Кепины и Котуги — и мечтает об Антарктиде. Здесь, в 120 километрах от Архангельска, меняются только показания измерительных приборов. Нет ни новостей, ни политики, ни людей. Но где больше одиночества — здесь у них или там у нас? «Бадан-пять! Я Бадан-пять, примите данные!» — говорит по связи Таня, а вслед летит в Гидрометцентр со всех побережий: «Бадан-18», «Бадан-29», «Бадан-14». Труднодоступных метеостанций в России сотни, на каждой служат по три-четыре метеоролога. Они как жители скитов отдаленных монастырей, только бог здесь у каждого свой.
Бадан
— Сто десять — тридцать четыре — сто десять — тридцать четыре — двести десять — сорок восемь — двести десять — сорок восемь — как приняли? — прием! — как приняли? — прием!
Григорьич, старший метеоролог труднодоступной станции Кепино, крутит ручку японской рации, пытается передать данные. Связи нет. Вырываются чужие голоса: «de la Maria»… «имеются исповедальни»… «сейчас они возбуждены?»… «по-моему, да»… «и в этом сложность сегодняшнего кризиса»…
— Бадан, я Бадан-пять! — снова пытается Григорьич. Нет ответа. Слышно, как прорывается к центру другая метеостанция — «Бадан-14».
— «Бадан-14» — это полуостров в Баренцевом море, мыс Микулкин, я там работал... Молодежь трудно сейчас зазвать на Микулкин. Только динозавров вроде меня. Простор, свобода, тундра, море, — Григорьич разводит руки в стороны, как крылья. — Вертолет туда только раз в год прилетал. На триста километров ни одной живой души: оленеводы в мае приходят, и ты рад им не знаю как! А остальное время — только медведи. У нас там специальная лестница была. Если что, успеваешь по ней забраться на крышу и — сиди жди. Ничего не боится. Хозяин и все.
В северном управлении Росгидромета 39 труднодоступных метеостанций. И все — «Бадан».
— А что это значит?
— Никто не знает.
Таежная гидрометеостанция Кепино появилась в 1947-м. Сегодня на ней служат четверо: молодые Таня Фомина и Майя Агуреева (метеорологи), старожил Александр Григорьевич Прилучный (гидрометеоролог) и Коля Фомин (гидролог, начальник станции и Танин муж). Каждые три часа у метеоролога «срок» — нужно выйти на метеоплощадку, записать температуру, давление, влажность, скорость ветра, высоту облаков и передать все в Архангельск. Каждые три часа — по Гринвичу — все метеорологи мира выходят на свои метеоплощадки. Метеорологи шутят: ни у кого нет столько «сроков».
Тихо. Падает снег. Разрывается карельская лайка Берта — рвется с цепи куда-то в сторону реки. Там идет человек. Это геолог. Берта думает, что гости существуют для того, чтобы их кусать. Мелкие снежинки блестят на солнце: солнечный луч весь наполнен блестками.
Под этим снегом, под низким небом стоят три домика и метеоплощадка — огород, на котором растут градусники и антенны. Из домика выходит Таня. На ней валенки и бушлат. По бушлату рассыпаются длинные светлые волосы. Таня идет на площадку.
Вокруг тайга, слияние рек Кепины и Котуги. Месяцами человека не увидишь. Банька — свежий сосновый сруб. Зайдешь — обдаст с головой запахом сосны. В другом домике библиотека: там пахнет старыми книгами и связью времен. В старом книжном шкафу, на столах, на полу — книги, журналы, опять книги. Карл Маркс — 1954-й. «Наука и жизнь» — 1990-й. «Катера и яхты» — 2006-й. Все кончится, все пройдет, останется только погода.
Таня
Она не любит плохую погоду. Она любит солнце. Чтобы светило в ее смену. Но сегодня солнца нет.
— А что тебе надо? — удивляется Григорьич. — Хорошая погода! Снежок слабый, облачность высокая, ветра нет.
Но Таня огорченно качает головой. Ей 21, она из Новосибирска. В училище ее специально готовили для работы на труднодоступных метеостанциях.
— Мои друзья не понимают, как я могу тут жить, — говорит Таня. — А я им говорю: мне нравится! Жалко только, что все уезжают. Привыкаешь к человеку как к родному, а он раз — и нету. Анька уехала… Теперь вот Майя. Уезжает в отпуск, а вернется или нет — сама не знает.
— А ты бы хотела поехать на другую станцию?
— Я бы отсюда никуда не уезжала. Летом красиво, зелень, вода. Можно посидеть, полюбоваться. Долго, конечно, не посидишь, но у меня костюм противомоскитный есть. А зимой, когда мороз сильный, звезд так много!
— Больше, чем в Новосибирске?
— Ну, я не знаю! У меня там не было времени на звезды заглядываться!
Пора передавать погоду. Таня выходит на связь. «Бада-а-ан — Бадан-пять!» Но ее не слышат.
— Я ее слышу, а она меня нет… — переживает Таня. — Грустно, когда не слышат…
Если не слышит центр, помогают другие. «Бадан-восемнадцать, Бадан- восемнадцать — Бадан-пять! Погодку примите!»
— Что в тебе самое главное?
— Правда. Я очень люблю правду. И сама всегда говорю только правду. Я считаю, что так все проблемы можно решить.
— Что ты хочешь изменить?
— Я не люблю изменений. Мне нравится просто жить.
На Тане домашний очаг. Она все время готовит. Все время ждет гостей. А когда приезжают, кормит, развлекает разговорами, выспрашивает новости, смеется их шуткам.
— Когда я совсем одна остаюсь, мне тут так тоскливо становится, — признается Таня, замешивая тесто. — Наваришь, напаришь на всех — и идешь собакам вываливаешь!
Редкий кулинарный дар — печь пирог из сухого пайка. Мука, сахар, сода, яичный порошок, банка варенья.
— Ты была бы другим человеком, если бы не выбрала эту профессию?
— Совершенно другим. Даже не знаю, где бы я сейчас была. Я о жизни вообще не задумывалась, веселилась и все. А стала жить одна, без родителей, без старшего брата, стала сама зарабатывать — появились совсем другие взгляды на жизнь. Здесь есть время для размышлений.
— А так бы не думала?
— Думала бы, но совсем другое. Я ехала сознательно, понимала, что меня ждет. Но когда приехала, все оказалось гораздо лучше. А многие просто не понимают, куда едут. У нас была девушка в училище, она всем уши прожужжала: поеду, заработаю на машину, куплю себе шубу и уеду. Это вообще бред. Нам вот оклад повысили — 3200!
В Таниной с Колей комнатке печка, шкаф и две железные кровати. Свадебная фотография на тумбочке: Коля в костюме, Таня в голубом платье до колена. Чтобы пожениться, они поехали в Архангельск. Взяли справку, что работают на труднодоступной метеостанции. Подали заявление в ЗАГС. В тот же день их расписали. У них было только одно романтическое путешествие — обратно на метеостанцию. До Тани с Колей в Кепино тоже жила семья метеорологов. Они продержались 20 лет.
Приехали буровики, поселились в ста метрах от станции: «Нам тут на карьер ездить близко». Метеорологи обрадовались: соседи! Буровик Миша с глазами мартовского кота крадется мимо нас, хочет подключить метеорологам телевизор.
— Тань, тебе телевизор нужен?
— Не надо!
Посрамленный буровик уходит. По радио начинаются новости. Таня тут же меняет волну.
— Ты петь-то будешь или нет? — спрашивает она у приемника.
— Много компаний могут распасться из-за кризиса, — изрекает он.
— О! — удивляется Таня. — Кризис!
Коля
Коля — неразговорчивый молодой человек. У него есть Таня, метеостанция, речки и гидрологические посты. Десятикилометровый маршрут он обходит один. Когда возвращается, у него другие глаза. Светлые. Реки во льду и лес в снегу действуют очищающе.
— Осенью волки собаку у Григорьича съели, — Коля идет один, впереди меня, хотя места на тропинке хватает на двоих. — Еще раньше прямо с будкой собаку утащили. Потом их отстреляли…
До первого поста три километра по речке Котуге. По льду идти легче, чем по лесу. С обеих сторон нависают деревья, из леса торчат кривые черные руки лиственниц.
— Завтра еду в контору, — планирует Коля. — Мне «Буран» нужен, сани. Наш «Буран» старше меня, 25 лет для «Бурана» — смерть.
Коля с детства любит рыбалку, потому и гидрологом стал. От такой рыбалки, как здесь, в Кепино, он уезжает только на сессию в Питер — учится на геоэколога. Выучится — станет проверять предприятия, большие и маленькие. «Алросу», например.
— А тебе будет интересно?
— Думаю, да. Я не люблю грязи.
Бревенчатый домик первого гидропоста притулился у самого берега. Дверь подоткнута палкой. Внутри — деревянный стол, на столе самописец пишет уровень воды. Крыша пробита, под столом трухлявый матрас. На стенах — наскальная живопись метеоромантиков. «Пусть всегда будет солнце! 11.2008». Это Майя. «20 июля 98. Ливень. Сижу жду. Идиот!» А это был тут один. Морально неподготовленный.
Коля закрывает дверь, качает головой, глядя на берег, развороченный вездеходом. Начальником станции в 24 года быть трудно. Хочется романтики, а тут проблемы, которые надо решать.
— Я бы ходил по этим рекам целыми днями, а кто дизель заведет, кто солярку привезет? — бубнит Коля.
До следующего поста еще три километра.
— Не жалеешь, что уехал сюда?
— Нет. Сейчас работал бы где-нибудь в Москве в охране. Мои друзья из Алексина — всегда пьяные, половина сидит. Не думаю, что из меня было бы что-то лучше. И еще, я никогда не поступил бы в вуз, если бы не приехал сюда.
— А что тут самое трудное?
— Привыкать. Я первое время по две-три недели ни с кем не разговаривал. И люди одни и те же надоедают. На одной метеостанции кому-то из молодых даже морду набили.
Лес сменяется полем, поросшим молодыми елочками. Это старый аэродром. За полем дома, но там давно никто не живет. У крайнего дома могила. Здесь похоронен гидролог. Он был последним жителем деревни, умер в феврале 1977-го. Нашел его несколько дней спустя Григорьич, такой же молодой тогда, как Коля сейчас: понес гидрологу телеграмму. Яркую синюю куртку на снегу увидел издалека. Инсульт случился, когда гидролог колол дрова. Рядом никого не было.
У дома есть крыша и печка, но нет окон и дверей. Вместо пола — обломки кирпича вперемешку с песком, в них затесалась газета «Правда Севера» от 14 августа 1956-го. Там про колхозы и надои. Про председателя, который из-за дождей не убирает хлеб.
— Что ты думаешь о жизни?
— А что думать? О жизни думают, когда она заканчивается.
— У тебя, наверное, мечта есть?
— Я хочу попасть на станцию «Восток» — в центре Антарктиды. Я слышал, там живут девять мужиков, но женщин туда не берут. Тане придется меня ждать.
— Зачем тебе это?
— Хочется пройти через испытание, попробовать себя в экстремальных условиях. Я для этого и ехал: понять, смогу ли я в одиночестве на краю земли пережить эту зиму? А оказалось, зимой главное — чтобы теплая печка была.
Коля уходит далеко, к берегу реки. Оттуда хорошо видны все пять домов и могила. Никакой тоски. Покой. Коля молча пишет цифры. Он не испытывает потребности разговаривать.
Майя
— Я хочу тыкву, я очень хочу тыкву, я уже недели две о ней думаю, и нигде нету, и кому ни расскажешь, никто даже никогда не ел! А я хочу тыкву! Приеду — буду первым делом есть тыкву! — Майя стоит посреди заснеженного леса. Огромные валенки до колена, здоровенный мужской бушлат поверх тельняшки.
— А как ты ее приготовишь?
— Я разрежу пополам, вытащу семечки, потом с двух половинок все выскребу, сделаю тыквенное рагу, а из кожурки что-нибудь вырежу.
Майя приехала из Ростова-на-Дону. Валенки в первый раз увидела здесь.
— Какое время года ты любишь в Ростове?
— Весну, лето, осень. Зимы настоящей там нет. А здесь есть. Прямо как в стихах.
— Зачем ты сюда поехала, Майя?
— Просто представилась возможность — ну, когда еще в жизни получится поехать на Север, поработать на станции, в лесу, и чтоб такая атмосфера? Я так долго не знала, ехать или нет, что друзья уже перестали об этом думать. И тут собралась. Перед отъездом мы еще в кино сходили. Грустный фильм, «Нирвана». Потом чуть не опоздала на поезд. Я всегда везде опаздываю.
— Ты не плакала?
— Нет. Кто-то из друзей плакал. Может, я какая-то черствая. А может, так и надо? Два дня в поезде, приехала в Архангельск — сразу в управление. И через три часа на вездеходе на метеостанцию. С воздушными шариками…
Майя занималась горным туризмом, ходила в походы, побеждала в соревнованиях. Как будто все куда-то бежала, бежала и вдруг стукнулась лбом о стену. И никак не может понять, что произошло. И поэтому все время грустит. И мечтает пойти на Эльбрус. Но ее команда уже ушла без нее. Майя не смогла выехать в феврале: если работаешь на таежной метеостанции, ты себе не хозяин.
— Главное — пережить начало. А потом уже входит в привычку. Таня с Колей в отпуск уехали, мы с Александром Григорьевичем вдвоем остались, никто не приезжает. Я стала много думать и писать. А потом Таня с Колей приехали и буровики появились, у меня даже глаза разбежались — столько народу… Да, я мало разговариваю. Мне нравится смотреть на людей. В принципе, они разные, но они одинаково разные.
— Во что ты веришь?
— В доброту людей.
— Не боишься разочароваться?
— Если я верю, как я могу думать о разочаровании?
— Ты считаешь, люди вокруг — добрые?
— Да.
Друзья написали Майе письмо. Отправили к Новому году — пришло 13 февраля. Буровики привезли. Майя выбирается из леса на лед реки Котуги. Дело идет к вечеру. Небо и снег вокруг становятся серыми, безжизненными. Она хлопает рукавами бушлата, как крыльями. Словно маленький, еще не научившийся летать птенец.
— Какие-то мелочи становятся ценными, которые иначе было бы не понять. Недавно баню топила: воду носила и вдруг — в городе мне бы это в голову не пришло — чувствую, что давно я как-то в ладоши не хлопала! Встала, похлопала, легче стало. Бывает, плохие мелочи начинают всплывать, о которых тоже не подумала бы. Начинаешь думать про отношения с близкими, в городе все времени не было, а здесь — то они мне привет передадут, то я им. У меня брат маленький, я как-то времени не находила с ним общаться. А теперь позвонила, поговорила с ним…
— Где человек более одинок: в городе или на метеостанции?
— Наверное, в городе. Там все идут — в асфальт смотрят, никто никого не видит. Здесь не одиночество — уединение. Одиночество негативное, а уединение позитивное. Начинаешь задумываться, взрослые мысли приходят в голову.
— Какие?
— Ну, что надо что-то делать всерьез. В моем возрасте вроде все в институте учатся. А я вот не знаю, куда мне поступить. Я хочу и путешествовать, и музыкой заниматься, у меня столько идей, что лучше не задумываться. Хорошо вроде: есть выбор — выбирай. Так нет! Чтобы нравилось то, что делаешь, нужно быть в гармонии с собой…
— Ты смотрела мультики про пчелу Майю?
— Да, она такая любопытная.
— Она на тебя похожа?
— Да. Ей иногда говорят: не набирай много, будет трудно нести. А она: нет, я наберу самый тяжелый кувшин! И потом не может лететь.
Майя сфотографировала деревянный столб во дворе так, что он стал похож на виселицу. Григорьич снимок похвалил.
9 утра. Новый день. Майя проснулась. Сказала всем «доброе утро». Надела валенки. Через минуту уже на площадке. Посмотрела термометры на снегу. Открыла шкаф. Снег скрипит. Солнце яркое. Утро чудесное.
— Майя, что ты больше всего в своей работе любишь?
— Вот идешь ночью на «срок» — все спят. Но ты знаешь, что тысячи человек во всем мире передают сейчас погоду — и от этого тебе приятно. Если встанешь в 10 утра и начнешь есть, то как-то не задумываешься, кто с тобой одновременно ест. А тут совсем другое. Единение.
— А когда ты считаешь, что день — хороший?
— Ну, вот когда солнце! Как сейчас! А еще: если получится по рации как-то неформально пообщаться, я буду ходить целый день и улыбаться. Даже что-нибудь банальное: просто цифры не расслышали… Повторишь — и все равно приятно.
Майя заходит в дизельную, нажимает кнопочку, и аппарат начинает преобразовывать 24 в 220 вольт. Теперь в рабочее помещение: достает из маленького приборчика лист миллиметровки.
— Это барограф. Здесь каждый день надо делать засечку, чтобы смотреть примерно, когда сутки начались. Мы смотрим и сравниваем, как линия идет. Вот видите, все правильно: растет.
Майя включает рацию. Там звучит морзянка, передает «Бадан-1».
— Бадан — Бадан-пять — прием!
— Бадан-пять — Бадан — прием!
— Доброе утро! Двести двадцать четыре — полсотни шесть — сто девятнадцать семьдесят пять — два ноля четыреста один — сто десять восемьдесят один — двести десять девяносто восемь. Как принимаете? Прием!
— Принято, Бадан-пять, принято, всего доброго, до связи!
Коля уехал с буровиками на жужжащем гусеничном вездеходе. Таня переживает.
— Майя, спроси, нет там сообщения? — просит она.
— Бадан, Бадан, есть для нас сообщение?
Сообщения нет. Таня чуть не плачет.
— Ты любишь его, Колю?
Смотрит так, будто перед ней марсианин.
— Конечно!!!
Григорьич
Коли нет, поэтому Григорьич идет мерить уровень воды сам. Отвязал собаку. Найда скачет, довольная. Григорьич идет по широкой дороге, оставленной вездеходом.
— Я вообще дорог не люблю, тут ничего не увидишь. Птицы, животные стараются от дорог подальше — волки любят по дорогам ходить. Ночью рыскают, днем лежат. Раньше они никогда нам зла не делали. А потом появился у нас егерь, стал капканы на них ставить — за премию. Волки обозлились, и пошли собаки в расход.
Он поднимает руку и отряхивает снег с наклонившегося ствола дерева. Ствол распрямляется и уходит вверх. Чуть дальше по дороге муравейник — с табличкой, что наблюдается 40 лет. Ее поставил лесник, Борис Григорьевич, БГ.
— Тут бор есть, БГ назвал его Гришин бор. В честь моего отца. Даже табличку повесил.
— Это приятно?
— Ну, как бы да… Не думаю, что я умру и кто-то придет тут вешать табличку «Сашин бор».
Григорьич спускается к берегу, снимает с плеча оранжевый бур и бурит лунку во льду. Толщина льда — 44 миллиметра. Заходит в будку и записывает уровень воды.
— Раньше реки в ноябре уже были покрыты льдом. А теперь только в январе. Даже при морозах минус двадцать вода не замерзает. Меняется состав — кислород или какие-то другие параметры. Думаю, алмазный карьер влияет…
— Глобальное потепление — это правда?
— Правда. Зимой раньше целый месяц было ниже тридцати, а сейчас неделя и все. Зима который год мягкая, лето прохладное. Раньше мы ездили по земле на мотоцикле, а теперь только на вездеходе — и то гусениц не видно: воды какой-то переизбыток просто.
Собака подбегает к Григорьичу, он дает ей половинку печенья, и она радостно прыгает вокруг. Он смотрит на нее и задумывается:
— Даже не представляю себя на цепи…
Григорьич — кепинский интеллектуал. Читает Пелевина и Мураками. Переживает, что во всем Архангельске невозможно купить «Москва — Петушки».
Он живет в отдельном домике, где жили его родители. Отец, после того как отслужил в КГБ, работал тут метеорологом. Потом к нему перебралась мать, а после и сам Григорьич отслужил в армии, приехал посмотреть и увлекся рыбалкой.
Здесь он прожил семь лет — с 77-го по 84-й. Потом надолго уехал на мыс Микулкин. Работа развела его с женой и сыном — что это за семья, если папа приезжает два раза в год? Еще шесть лет он прожил в городе, еще раз женился, но попытка вернуться в мир не удалась. Два года назад снова уехал в Кепино. Найти спутницу жизни больше не надеется: «Что она, будет Цеппелинов слушать? Это же приучать надо!»
— Твоя профессия для одиночек?
— Ну, как бы да. С кем общаться-то?
— Уйти сюда — это отказ или побег от реальности?
— Ни то ни другое. Реальность как была, так она и есть.
— Вы одиноки?
— Одиночества я вообще не чувствую. Я не ухожу в себя глубоко, не парюсь сильно.
— А когда уходите один в лес — это не одиночество?
— Нет. Я не знаю, как это назвать. Общение с природой…
— Без каких качеств человек не выживет на метеостанции?
— Психика должна быть устойчивая. Ты там один, на 300 километров никого — и белые медведи. Раньше хоть было оружие — карабины для защиты от них. А сейчас изъяли. Потому что «были случаи», так сказать. Живут трое метеорологов, остается двое. Или один.
— А когда новеньких присылают, их сначала проверяют, испытывают?
— Никак их не испытывают. Да и как испытаешь? Можно год с ним жить, и все равно не поймешь, что за человек. В Гидромет всех берут. Всех-всех-всех.
— То есть если некуда пойти, можно в метеорологи?
— Нужно.
Каморка у него строга и аскетична. Печка, стол, кровать. Старенький компьютер. В углу потертая гитара. На ней цифры: «77–84».
— Я нашел ее, когда приехал сюда второй раз. Смотрю: это же моя гитара! Отмыл, струны поменял.
— Вы на ней играете?
— Нет.
Каждый день у него идет по плану. С утра он пишет список дел, потом вычеркивает. Если не дежурит, уходит в лес.
— Хотел взять метеостанцию в аренду, чтобы не зависеть от конторы. Информацию можно продавать той же «Алросе»: здесь в перспективе карьеры — будут нужны данные по рекам.
Он не шутил, но станцию ему не дали. Он вообще не шутит. Когда-то, еще в советское время, публично предлагал ввести двухпартийную систему — добавить еще одну партию, социалистическую. Из английской спецшколы он вышел диссидентом, слушал Led Zeppelin и Doors, переписывался с девочкой из Великобритании, выменивал джинсы у моряков, потертые куртки — у летчиков, отрастил длинные волосы. Одним своим видом он заставлял бледнеть отца, служившего в мурманском КГБ: в его сыне воплотилось все, что не добил комитет.
— Что с людьми в стране происходит?
— Что-то происходит. У нас вообще страна такая: то влево, то вправо, то вперед, то назад. Хотел уехать из России. Но потом подумал: кому я там нужен, там таких предостаточно.
— Каких?
— Как я. Метеоролог. Ничего не умею…
— Жалеете?
— Нет…
Он, наверное, во многом разочаровался. Только прямо не говорит.
— Вот в 60-е они все расширяли сознание, — судит Григорьич своих кумиров. — Я не считал это нужным, ничего крепче алкоголя не пробовал. Они же перепробовали все — а теперь Эрик Клэптон сидит у себя на даче, не пьет, не курит, мяса не ест, как добропорядочный буржуа. И ради чего был нужен этот бунт?
— Кем бы вы были, если бы не стали метеорологом?
— Старым больным шпионом, — ухмыляется он. — Может, с детьми бы работал. Был бы уже директором школы. Преподавал английский…
Маленькое буржуазное счастье скалит свои зубы Григорьичу даже здесь, на краю земли. Старый дом, в котором он живет, скоро снесут. Рядом уже выстроили новый, на шесть человек. Он заходит внутрь, переставляет деревяшки.
— Это будет ваша комната?
— Да, но мне не нравится. Холодный, из бруса, а старый — из бревна…
Он ходит по новому дому, скрипит дверями. Ему грустно. В старом доме еще топится печка, еще весело трещат дрова, еще играет блюз. Спит кот. Ложится спать и Григорьич. Гитара стоит в углу. Гитара, на которой он все-таки играет.
Фотографии: Федор Савинцев для «РР»
http://www.rusrep.ru/2009/20/meteorologi/И подробнее здесь еще:
http://www.radioscanner.ru/forum/topic37940-1.html
У вас нет доступа для просмотра вложений в этом сообщении.